|
Библиотека ``Звезды Ориона - Путь Ора`` |
|||||||
Конкордия Антарова - Две ЖизниКнига 1
Глава 24. Наши последние дни в Константинополе
Уехав в какие-то далекие мысли, я не заметил, как вошел И., но услышал, как он весело рассмеялся. Опомнившись, я хотел спросить его о причине его смеха, как увидел, что сижу на диване, держа в руках рубашку, в одной туфле, завернутый в мохнатую простыню.
— Ты, Левушка, через двадцать минут должен быть со мною у Жанны, мы ведь с тобой вчера об этом сговорились. А ты еще не оделся после душа, и, кажется, безнадежно ждать тебя.
Страшно сконфуженный, я сказал, что будем у Жанны вовремя. Я молниеносно оделся и у парадных дверей столкнулся с Верзилой, несшим мне записку от капитана.
Капитан писал, что дела его идут неожиданно хорошо и что он может ждать меня обедать у себя на пароходе в семь часов, с тем чтобы к девяти часам быть вместе у Анны.
Я очень обрадовался. И. одобрил предложение капитана, а Верзила сказал, что ему велено в шесть с половиной зайти за мной и доставить меня в шлюпке на пароход.
Мы помчались к Жанне. Я так был голоден, что, не разбирая жары и тени, бежал без труда и воркотни.
— Я вижу, голод лучшее средство для твоей неразборчивости к жаре, — подтрунивал надо мною И., уверяя, что Жанна меня не накормит, что в праздник ей тоже хочется полениться и отдохнуть.
Но Жанна была свежа и прелестна, немедленно усадила нас за стол, и французский завтрак был мною, и даже И., оценен по достоинству.
Когда мы перешли в ее комнату, где весь угол с кроватью был задернут ее новым, необыкновенным пологом, Жанна показала нам бумагу из банка, полученную ею рано утром, содержания которой, написанного по-турецки и английски, она не понимала.
И. перевел ей на французский язык смысл бумаги. Жанна, с остановившимися глазами, в полном удивлении, молча смотрела на И. Долго, томительно долго просидев в этой напряженной позе, она наконец сказала, потирая лоб обеими руками:
— Я не хочу, я не могу этого принять. Поищите, пожалуйста, кто это мне послал.
— Здесь никаких указаний нет, даже не сказано, из какого города это прислано вам. Говорится только, что «Банк имеет честь известить госпожу Жанну Моранье о поступлении на ее имя вклада, полной владелицей которого она состоит со вчерашнего дня», — прочел ей еще раз выдержку из банковской бумаги И.
— Это опять князь. Нет, нет, невозможно. От денег для детей я не имела права отказаться, но для себя... Я должна работать. Вы дали мне в долг так много, доктор И., что не все ваши деньги ушли на оборудование магазина. И мы с Анной уже заработали много больше, чем рассчитывали. Я должна вернуть это князю.
— Чтобы вернуть князю эти деньги, надо быть уверенной, что их дал вам он. В какое положение вы поставите себя и его, если ему и в голову не приходило посылать их вам! Успокойтесь. Вы вообще за последнее время слишком много волнуетесь, и только поэтому так неустойчиво ваше здоровье. Час назад вы походили на свежий цветок, а сейчас вы больная старушка, — говорил ей И. — Все, в чем я могу вас уверить, что ни князь, ни я, ни Левушка — никто из нас не посылал вам этой суммы. Примите ее смиренно и спокойно. Если удастся, сохраните ее целиком для детей. Быть может, встретите какую-нибудь мать в таком печальном положении, как были вы сами на пароходе, — и будете счастливы, что ваша рука может передать ей помощь чьего-то доброго сердца и, возможно, спасти несчастных от голода и нищеты.
— Да! Вот это! Это действительно может заставить меня принять деньги неизвестного мне добряка, который не хочет сам делать своих добрых дел, — снова потирая свой лоб, как бы желая стереть с него какое-то воспоминание, сказала Жанна.
— Что с вами, Жанна? Почему вы снова чуть не плачете? Зачем вы все трете лоб? — спросил я, не будучи в силах переносить ее страдания и вспоминая определение капитана о ней.
— Ах, Левушка, я в себя не могу прийти от одного ужасного сна. Я боюсь его кому-нибудь рассказать, потому что надо мной будут смеяться или сочтут за сумасшедшую. А я так ужасаюсь внутри себя этим сном, что и вправду боюсь сойти с ума.
— Какой же сон видели вы? Расскажите нам все, вам будет легче, а может быть, мы и поможем вам, — сказал ласково И.
— Видите ли, доктор И., мне снилось, что страшные глаза Браццано смотрят на меня, а кто-то, как будто Леонид — но в этом я не уверена — дает мне браслет, — ну точь-в-точь как Анна носит — и нож. И Браццано велит мне бежать к князю в дом, найти там Левушку и передать ему браслет. А если меня не будут пускать, то хоть убить, но Левушку найти. И я бегу. Бегу по каким-то улицам, нахожу дом, вбегаю в комнату и уже знаю, где найти Левушку, как кто-то мне не дает дороги. Я борюсь, умоляю, наконец слышу голос Браццано: «Бей или я тебя убью», — хватаю нож... и все исчезает, только ваше лицо стоит передо мной, доктор И. Такое суровое, грозное лицо...
И я просыпаюсь. Не могу понять, ни где я, ни что со мной... Засыпаю и снова тот же сон. Это, право, до такой степени ужасно, что я рыдаю часами, не в силах преодолеть ужаса, в страхе, что снова увижу этот ужасный сон.
— Бедняжка Жанна, — взяв обе ее крохотные ручки в свои, сказал И. — Ну где же этим ручкам совершить убийство? Успокойтесь. Забудьте навсегда этот сон, тем более что Браццано, совершенно больного, увезли из Константинополя. Он живет сейчас где-то в окрестностях. Ваш страх совершенно неоснователен. Перестаньте думать обо всем этом. И мое лицо вспоминайте и знайте ласковым, а не суровым. Отчего вы отказались сегодня идти к Анне слушать музыку? — все держа ее ручки в своих, спросил И.
— Анне я сказала, что побуду с детьми. И правда, я их так забросила последнее время. Если бы не Анна, плохо бы им пришлось. Но на самом деле я не могу без содрогания видеть ни Строганову, ни Леонида. Почему я их стала так бояться, сама не знаю. Но в их присутствии я дрожу с головы до ног от каких-то предчувствий.
— Страх — плохой советчик, Жанна. Вы — мать. Какая огромная ответственность на вас за детей. Чтобы воспитать своих малюток, вы прежде всего сами должны воспитывать себя. У вас нет не только выдержки и вежливости с детьми, но вы в последнее время внушаете им постоянный страх, в любую минуту они ждут от вас окрика или шлепка.
Мужайтесь, Жанна. Разные чувства жили в вас по отношению к Анне. Только теперь, когда вы увидели, что Анна — вторая мать вашим детям и настоящая воспитательница, вы смирились, и лишь изредка в сердце вашем шевелится ревность.
Ваша девочка умна не по летам. Это организм очень тонкий, богато одаренный. Думайте, что ей придется жить в условиях более сложных, чем прожили вы свою молодость. Остерегайтесь постоянных раздражений и повышенного тона с детьми. Незаметно между вами и ими может вырасти пропасть. Они перестанут видеть в вас первого друга и, как бы вы ни любили их, не поверят вашей любви, если вы говорите с ними постоянно раздраженным тоном.
— Я все это понимаю — и ничего не могу сделать. Раньше я думала, что характер легко поправлять. Но теперь вижу, что не могу и часу удержаться в спокойствии, — ответила Жанна.
— И все же — как это ни вызывает в вас протеста — думайте о детях прежде всего, а потом уж о себе, — сказал И., подымаясь и пожимая руки Жанне.
Я заметил, что она снова просветлела, лицо перестало морщиться и дергаться и на губах мелькнула улыбка.
Прощаясь с нами, она спрашивала, скоро ли мы уезжаем, едем ли снова на пароходе с капитаном, на что И. отвечал ей, что уедем скоро, а каким путем — еще не решили.
— Как это будет для меня ужасно! Остаться здесь без вас, — я даже еще не представляю себе этого и гоню эти мысли. Я так привязана к вам, доктор И., и в особенности к Левушке. Я вижу в вас моих единственных благодетелей.
— Жанна, Жанна, — сказал я с упреком. — Разве только мы помогли вам на пароходе? А капитан? Его заботы о вас вы уже забыли? А то, что здесь, рядом с вами, живет и трудится Анна? Анна, ни разу не давшая вам почувствовать своего превосходства? А вы в вашей благодарной памяти сохраняете только нас? Тогда как обо мне вообще не может быть и речи, что я не раз уже пытался вам объяснить.
— Да, Левушка, и это все я понимаю. И князя я ценю, и всех-всех. Но ничего не могу по-делать: все же доктор И. останется для меня недосягаемым божеством, капитан — знатным сэром, в доме которого меня, шляпницу, дальше передней или туалетной и не пустили бы, а вы для меня — все равно что родное сердце. Я всем очень благодарна, знаю, что всем должна отслужить за их доброту, а вам, уверена, могу ничем во всю жизнь не отслуживать. И если у вас будет дом, то я в нем всегда найду приют, хотя буду стара и безобразна. Не умею, не знаю, как это сказать — я такая глупая, — тихо прибавила Жанна.
У нее текли слезы по щекам, и я не мог видеть бедняжку так много плачущей.
— Жанна, — обнимая ее, сказал я. — Это потому вы чувствуете такую уверенность во мне, что я ровно такой же ребенок, неопытный и неумелый в жизни, как вы. И правда, я принял вас и ваших детей до конца в мое сердце. Но и другие — еще больше, чем я, — поступают относительно вас так же. Но вы можете видеть и понимать только мое сердце. И не можете ни видеть, ни понимать сердца людей, выше вас стоящих. Потому и думаете так только обо мне одном.
Я поцеловал обе ее ручки. И. сказал ей, что Хава вернется к ней только после музыки, но чтобы она ни о чем не волновалась и ложилась спать, приняв данное им лекарство.
Мы пошли домой, но на сердце у меня стало тяжело. Мне было жалко Жанну. Я сознавал, что она не сможет создать ни себе, ни детям спокойной, радостной жизни. Как-то особенно ясно представлялась мне ее будущая жизнь в целом ряде лет. И я почувствовал, что, окруженная вниманием и заботами и князя, и Анны, она не будет ни откровенна, ни дружна с ними, так как культура ее не даст ей увидеть их внутренней силы, к которой можно примкнуть, а доброту их она будет принимать за снисхождение к себе.
— Что, Левушка, сложности жизни допекают тебя?
— Допекают, Лоллион, — ответил я, уже не поражаясь больше его уменьем проникать в мои мысли. — И не то досадно мне, что сила в людях так зря растрачивается на вечные мысли об одних себе. Но то, что человек закрепощает себя в этих постоянных мыслях о бытовом блаженстве и элементарной близости. Он поверяет другому свои тайны и секреты, недалеко уходящие от кухни и спальни, воображает, что это-то и есть дружба, и лишает свою мысль силы проникать интуитивно в смысл жизни; тратя так попусту свой день, человек не ищет не только знаний, но даже простой образованности. И в такой жизни нет места ни для священного порыва любви к родине или другому человеку, ни для великой идеи Бога, ни для радостей творчества. Неужели быт — это жизнь?
— Для многих миллионов — это единственно приемлемая для них жизнь. А для всего человечества — это неминуемая стадия. Чтобы понять очарование и радость раскрепощения, надо сначала понять плен и рабство от окружающих вещей и страстей. Чтобы понять мощь свободного духа, творящего в независимости, надо хотя бы на мгновение познать в себе эту независимость, в себе ощутить полную свободу, чтобы желать расти все дальше и выше; все чище и проще сбрасывает с себя ярмо личных привязанностей тот, кто понял жизнь как вечность. Обыватель считает жизнь свою убогой, если в ней не бушуют порывы, если он не имеет возможности блистать во внешней жизни. Отсюда — от жажды славы, богатства и власти — доходят люди до той ступени падения, что ты видел в Браццано. Но есть и еще худшие. И только избранник по своей внутренней сердечной доброте и запросам, а по вне ничем не выделяющийся человек может увлекаться идеями и мыслями, о которых ты сейчас говорил. Великие встречи, встречи, переворачивающие всю жизнь человека, редки, Левушка. Но зато имевший однажды такую встречу, внезапно перерождается и уже не возвращается больше на прежнюю дорогу быта в маленькое, обывательское счастье. Он уже знает, что такое Свет на Пути.
Подходя к дому, мы столкнулись с Анандой и князем, возвращавшимися в экипаже домой. Ананда приветливо поздоровался со мной, пытливо на меня посмотрел и, улыбаясь, спросил:
— Как, Левушка? Сердце пощипывает! А почему не плачешь?
— Приберегаю к вечеру. Боюсь, вдруг сегодня не заплачу от вашей человеческой виолончели и ваших песен.
— Почему же моя виолончель человеческая? А какая еще бывает? — смеялся Ананда, наполняя металлом все вокруг.
— Ваша виолончель поет человеческим голосом, поэтому я ее так и назвал. Какая еще бывает виолончель — не знаю. Но что ваш смех, конечно, «звон мечей», — это знаю теперь уже наверное! — вскричал я.
— Дерзкий мальчишка! Вот заставлю же тебя плакать вечером.
— Ни, ни, и не думайте! На завтра для капитана надо сберечь слезинку на прощание. А то вы ведь ненасытный! Вам — все до конца. Ан и ему надо!
Не только Ананда, но и И. с князем смеялись, я же залился хохотом и убежал к себе.
Через некоторое время оба мои друга вошли в мою комнату.
— Ну, убегающий от звона мечей с поля сражения трусишка, признавайся, какую еще каверзу придумал ты мне? — шутил Ананда.
— Вам я каверзы придумать не в силах. Вы вмиг все рассеете, только взглянете своими звездами.
— Как? — прервал меня Ананда. — Так я не только звон мечей, но и звезды?
— Ну, тут уж я не виноват, что вам Матерь-Жизнь дала глаза-звезды. Это вы с нее спросите. А вот что сказать капитану от вас? Я еду к нему на пароход обедать. Что мне ему от вас отвезти? — спросил я, представляя себе радость капитана, если бы Ананда послал ему привет.
— Это очень хорошо, что ты так верен другу и думаешь о нем. Пойдем со мною, я, может быть, что-нибудь для него найду.
Мы спустились по винтовой лестнице прямо к Ананде, в его очаровательную комнату.
Как здесь было хорошо! Какая-то особенно легкая атмосфера была в этой комнате. Я сел в кресло и забыл весь мир. Так и не ушел бы отсюда вовек. Я наслаждался гармонией, окружавшей меня.
Не знаю, минуту я просидел или час, но отдохнул я — точно неделю спал.
— Отдай это капитану. Пусть он передаст эту вещь своей жене, когда вернется домой после свадьбы, — подавая мне небольшой футляр странной формы из фиолетовой кожи, сказал Ананда.
— А я и не знал, что капитан так скоро женится, — беря футляр, сказал я.
— Он женится, быть может, и не так скоро, но, во всяком случае, в следующее ваше свидание он будет уже женат.
— Ах, как бы я хотел услышать игру Лизы! Лучше ли, чем Анна? И такой ли захват в ее игре, что дышать не можешь? До чего я глуп! А в вагоне я все примерялся к Лизе и раздумывал, любит ли она меня, — залившись смехом, вспоминал я свои вагонные размышления.
— Когда будешь обедать с капитаном, не говори ему ничего о Лизе. Даже не спрашивай, поедет ли он в Гурзуф, хотя бы он сам когда-то говорил тебе об этом.
— Это ваше приказание, Ананда, я должен хорошенько запомнить, так как хотел непременно поговорить с ним о Лизе. Теперь, конечно, воздержусь.
— И мой запрет не вызывает в тебе ни протеста, ни возмущения?
— Как же могу я протестовать против ваших запретов, раз я верю и по собственному опыту знаю, как вы угадываете мысли людей и как правильно определяете каждого человека. Я боюсь только стать «лови ворон» и, в рассеянности, что-нибудь брякнуть, — ответил я Ананде.
|
|||||||
|
Звезды Ориона - Путь Ора © Copyright 2020
|
|||||||