|
Библиотека ``Звезды Ориона - Путь Ора`` |
|||||||
Конкордия Антарова - Две ЖизниКнига 1
Глава 26. Последние дни в Константинополе
Дойдя до этого места, я вскочил со стула, забегал по комнате, схватившись за голову и крича: — Да ведь это же невозможно! Брат Николай — невоспитанный человек?! Это бред!
Вошедший И. уставился на меня своими топазовыми глазами и сказал:
— Левушка, тебе приснились козлы?
— Хуже, И., хуже! Читайте сами, вот здесь. Ну, есть терпение выдержать?
— Ты, я вижу, так же приготовил в своем сердце место для чтения письма брата, как ты готовил его для писания письма капитану! Как ты думаешь? Сейчас ты радуешь Флорентийца?
Я вздохнул и пошел на свое место, снова взявшись за письмо и поражаясь сам, на какое короткое время хватило моего самообладания, казавшегося мне таким цельным и твердым.
«Если бы у меня была малейшая возможность, — читал я дальше в письме брата, — я бы выписал сюда своего дорогого Левушку, о котором думаю постоянно и без которого в сердце моем живет иногда беспокойство. Мне порою кажется, что тебе бывает горько. Ты считаешь, что я, брат-отец, покинул брата-сына и живу так, как хочу, как выбрал и где тебе нет места. Во всей вселенной, если я виноват где-либо в личной привязанности, в личной дружбе и тоске по другу, то это по тебе, Левушка.
Твои успехи, твоя жизнь мне дороже моей. И как я признателен милой Хаве, приславшей мне твой рассказ. Я скрыл от тебя, что пишу сам. Скрыл, чтобы не давить на тебя, чтобы ты сам вырабатывал свое мировоззрение, независимо от меня, свободно ища не гармонии со мною, а ища своего собственного движения в гармонии с жизнью. И ты порадовал меня. Я ждал всегда от тебя вещи талантливой. Но ты дал в первой же вещи черты художественной высоты и мудрость не мальчика, а большого, твердого сердца, которому близок гений.
Моя жена шлет тебе привет и надежду на скорое свидание. Ей тоже, не меньше моего, приходится переключаться на новые рельсы. Но как женщина она делает это проще и легче моего. А как существо, принадлежащее какой-то высшей расе, — выше и веселее.
Смейся, Левушка, больше. Не печалься разлукой. Я знаю, какая глубина любви и верности живет в твоем сердце. Поэтому я не говорю тебе о благодарности тем людям, кто спас нам с тобой жизнь. Я говорю только: смотри на их живой пример и ищи в себе всех возможностей расти, чтобы когда-то идти по их следам, дерзать разделить их труд. До свидания. Я не придаю значения письмам, я знаю и верю, что я живу в сердце брата. Но буду рад увидеть твой полудетский почерк, который был в силах написать вещь, в которой много сердец нашло утешение
Твой брат Н.».
Должно быть, я долго ловиворонил.
— Что же, Левушка, теперь, может быть, расскажешь толком, что тебя ввело в исступление? — поглаживая меня по голове, сказал И.
Я протянул ему оба письма, не будучи в силах ни говорить, ни двигаться. Я точно был сейчас с братом Николаем, видел его и Наль, и они оба кивали мне головами, весело улыбаясь.
И. сел подле меня, прочитал оба письма и сказал мне:
— Очень скоро, на этих днях, мы с тобой выедем отсюда. Поедем не морем, чтобы ты мог видеть ближе чужие страны и народы. Здесь у нас останется еще одно только существо, о котором нам с тобой надо особенно позаботиться — это Жанна. Все остальные — так или иначе — добредут до равновесия и научатся стоять на своих ногах. Жанне же нам надо постараться сделать временные костыли, пока Анна и князь не помогут ей вырваться из сетей ее собственной невоспитанности и бестактности.
— Ах, Лоллион, мне даже слышать мучительно стыдно, когда вы говорите: «нам с тобой». Я каждую минуту попадаю впросак сам, ну, хоть вот сию минуту! Но — признаться ли — несмотря на всю нелепость своего поведения, на всю смешную внешнюю его сторону, я внутри себя все чаще и чаще испытываю какой-то восторг. Я так счастлив, что живу подле вас! И слова Флорентийца о том, что мне кажется, будто я вырван откуда-то и что-то потерял, — это уже мое «вчера». А мое «сегодня» — это какое-то просветленное благоговение, с которым я принимаю свое счастье жить каждый новый день подле вас. Я хорошо понимаю, о чем хотел сказать князь. Но внутри меня звенит не пустое сердце, как он говорит. Наоборот, такая горячая, такая знойная моя любовь! Мне иногда кажется, что даже физически разливаются вокруг меня горячие струи моей любви.
— Вот и пойдем с тобой к Жанне, и неси ей эти струи. Неси, не думая о словах, какие скажешь. Думай только о руке Флорентийца и его силе, какую тебе надо ей передать. Это ничего, что сам ты как таковой бываешь шаток и слаб и теряешь в мыслях связь с ним. Лишь бы в сердце твоем всегда сиял его образ. Ты всюду сможешь перенести его помощь человеку, если верность твоя не поколеблется. И никто не ждет, что ты станешь сегодня ангелом или святым. Но всякий мудрый знает, что на чистое и бесстрашное сердце он может положиться. Чистое сердце может быть тем путем, по которому мудрец может послать свой свет людям.
Вошедшему Ананде мы сказали, что отправимся сначала насыщать меня в «Багдад», а затем зайдем в магазин к обеденному перерыву, к Жанне. Ананда подумал и ответил:
— Хорошо, Анна, по обыкновению, придет сюда в перерыв. Я переговорю с нею и, может быть, тоже приду в магазин. Но, вернее, я подожду обоих вас здесь, и нам придется заняться вновь вливанием раствора княгине.
Мы расстались, и в начале перерыва были уже у Жанны.
— Как я счастлива видеть вас! — вскрикнула она, увидев нас входящими. — Как будет жалеть Анна. Она только что вышла с отцом к вам.
— Анна жалеть не будет, ей дела немало и без Левушки, — сказал И. — А вот вы, конечно, сейчас будете и жалеть и плакать.
— И вовсе не буду плакать, доктор И. Я теперь стала такая жестокая, что слезы не выроню ни о ком и ни о чем. За последнее время я видела столько горя, что сердце у меня стало грубое, как этот медный чайник, — указывая на довольно безобразный пузатый чайник, стоявший почему-то на изящном обеденном столе, сказала Жанна.
— Неужели же все, что вы видели от людей за последнее время, Жанна, вы можете называть жестокостью? — в ужасе спросил я.
Жанна опустила глаза, и на лице ее было выражение тупого упрямства, какое бывает у балованных и недобрых детей. Я поражался, как может вылезать со дна души Жанны на поверхность все самое плохое, что там лежит? И именно сейчас, когда люди несут ей лучшее из своих сердец? Я знал, как много добрых качеств в этой душе, и терялся в догадках, что может быть причиной ее ожесточения. И. молчал, и какое-то чувство неловкости за Жанну охватило меня. «Неужели Жанна не ощущает, какое счастье для нее и для каждого сидеть в одной комнате с И.?» — думал я. Я представить себе не мог, чтобы можно было не сознавать той высоты мудрости, которая шла от И., и не переживать ее как счастье.
— Как вы представляете себе, Жанна, не надо ли вам сходить к княгине и поблагодарить ее за заботы о ваших детях? — спросил И. тихо, но четким и внятным голосом, который — я знал — несет в себе целую стихию для человека, к которому он был обращен.
Упорство не сходило с ее лица, и она ответила капризно, с досадой, как будто бы к ней приставали с самыми мелкими и нудными вещами:
— Я не просила никого заботиться о моих детях; заботились — сами хотели; ну и баста.
Я онемел от изумления, что не дало мне сил вмешаться в разговор И. Я никак не ожидал от Жанны подобной вульгарности.
— А если завтра жизнь найдет, что неблагодарных нужно вернуть в их прежнее положение? И вы очутитесь снова на пароходе с детьми, без гроша и без защиты добрых людей? — пристально смотря на нее, сказал И.
Жанна как бы нехотя, лениво подняла глаза и... задрожала вся, умоляюще говоря:
— Я и сама не рада, что все бунтую. Меня возмущает, что все меня учат, точно уж я сама ничего не понимаю. Я делаю шляпы так, что на весь Константинополь уже прославилась; ведь это что-нибудь? Не могу же я и детей воспитывать, и дело вести, и, наконец... жизнь не только в детях? Я хочу жить, я молода. Я француженка, у себя мы привыкаем рано к открытой жизни. Я хочу видеть театры, рестораны, вечера, а не дома все сидеть, точно в монастыре, — говорила возбужденно Жанна.
— Давно ли вы так изменили ваши взгляды? На пароходе вы ведь говорили мне, что готовы всю жизнь отдать уходу за детьми, борясь за их жизнь и здоровье? — глядя на нее, продолжал И.
— Ах, доктор И., что вы все поминаете этот пароход? Ведь уж это все было давно — так давно, что я даже и забыла обо всем, что там было. Меня дамы приглашают к себе, хотят меня познакомить с интересными кавалерами, а вы мне все говорите о детях. Не убудет же от них, если я повеселюсь! — протестовала Жанна, досадливо кусая губы.
— Нет, быть может, им будет даже лучше, если они и вовсе не будут жить с вами. Но вам, неужели вам кажется лучше та рассеянная жизнь, о которой вы мечтаете? Неужели в детях вы видите помеху?
— Мне совсем нечего скрывать, что я очень хотела бы отправить детей к своим родственникам. Я их очень люблю, буду, верно, скучать без них, но я не могу сделаться хорошей воспитательницей. Я раздражаюсь, потому что они мне мешают.
— Дети ведь живут у Анны теперь уже все время. И если вам приходится их видеть, то не потому, что вы зовете их, а потому, что они хотят видеть вас. Они бегут к матери и, награжденные сначала поцелуями и сластями, потом шлепками, возвращаются к Анне, говоря няне: «Пойдем домой». Вам их не жаль, Жанна? Не жаль, что дети называют домом дом чужой им Анны?
— Вы хоть кого доведете до слез, доктор И. Неужели же я так долго ждала вас и Левушку сегодня только затем, чтобы быть доведенной до слез?
— Я, я, я — только эти мысли у вас, Жанна? Вы ни одного лица чудесного, доброго, светлого не запомнили за это время? Образ сэра Уоми не запечатлелся вам? — спрашивал тихо И.
— Ну, сэр Уоми! Сэр Уоми — это фантастическая встреча! Это святой, который вышел в грешный мир на минутку. Это так высоко и так — вроде как до Бога — далеко, что зачем об этом и говорить? Он вышел, как улитка, показал свои рожки и скрылся, — опустив глаза, тоном легкомысленной девочки болтала Жанна.
Я думал, что грозовая волна от И. ударит Жанну и разобьет ее в куски. Из его глаз, расширившихся, огромных, точно вылетели молнии, губы сжались, прожигающая сила точно хотела вырваться, но... он сделал какое-то движение рукой, помолчал и — в полном самообладании — ласково сказал:
— На этих днях мы с Левушкой уезжаем. Вероятно, сегодня вы видите нас в последний раз наедине, когда мои разговоры, так вас тяготящие, могут касаться дорогих вам людей. У Анны дети жить долго не могут. Она прекрасная воспитательница, но у нее иные сейчас задачи и дела. Если жизнь, которую рисует вам Леонид, так для вас заманчива — идите, наслаждайтесь всеми страстями жизни. Но, уверен, как горько когда-то будете вы рыдать об этой минуте! Когда осознаете, что стояло перед вами, кто был подле вас и как вы сами все отвергли... Любовь — это не та чувственность, которая сейчас разъедает вас и в которой вы думаете найти удовлетворение. Но все равно. Что бы я ни сказал вам теперь, вы — слепая женщина, слепая мать. Как та мать слепа, которая видит в жизни одно блаженство: «мои дети» — и портит их своей животной любовью, так и та, которая не видит счастья сберечь и вывести в жизнь порученные ей души, для которых она создала тела, — обе одинаково слепы и никакие слова их не убедят. Отправлять ваших слабых здоровьем детей к родственникам, где жизнь груба и где будут о них заботиться не больше, чем о собаках или курицах, нельзя. Если вас они стесняют, я могу отправить их в прекрасный климат, в культурное семейство, где есть две воспитательницы, отдающие этому делу и любовь и жизнь. Но этот вопрос должен быть решен при мне, и, пока я еще здесь, их увезет Хава, которая вернется к вам и для которой я прошу у вас гостеприимства на несколько дней. Завтра мы зайдем к вам, и вы скажете нам ваш ответ. А вот и Анна, нам пора уходить.
Анна, видимо, торопилась, учащенно дышала и была бледна от жары.
— Как я рада, что застала вас, — здороваясь с нами, сказала она. — Но что с вами, И.? Вы, право, точно Бог с Олимпа, прекрасны, но гневны. Я еще ни разу не видела вас таким. — Она обвела всех нас глазами, снова посмотрела на И. и вздохнула.
— Я рада, что вы здоровы, Левушка, — обратилась она ко мне. — Но неужели вы оба уедете раньше, чем вернется Хава?
— Хава будет здесь завтра, она свою задачу выполнила так, как только и могла ее выполнить воспитанница сэра Уоми, — ответил Анне И. — Я просил у Жанны приюта для нее на короткое время. Дети, Анна, не могут оставаться у вас. Если Жанна не передумает, Хава отвезет их в семью моих друзей.
— Как? — вне себя, бросаясь к Жанне, закричала Анна. — Вы хотите отдать детей? Но вы не сделаете этого, Жанна! Ведь вы сейчас в вашей капризной полосе! Это с вами пройдет, опомнитесь!
— Я именно опомнилась. Я совсем не хочу в монастырь, как вы. И раздумывать не желаю. Я отдаю детей вам, доктор И. Хава может их увезти хоть завтра, — холодно сказала Жанна, поражавшая меня все больше. Я не узнавал прежней Жанны, милой, ласковой.
— Жанна, ведь вы все это наговариваете на себя! Это ваше слепое упрямство, а завтра будете плакать, — настаивала Анна.
— Не буду и не буду плакать! Что вы все ко мне пристали со слезами? вы воображаете, доктор И., что я буду оплакивать разлуку с Левушкой? Нет, я уже поумнела! — перешла Жанна на вызывающий тон.
— Когда жизнь будет казаться вам невыносимой, когда вы будете обмануты, брошены и унижены — оботрите лицо пологом, что я вам повесил, — ласково, печально сказал И. — Обратитесь тогда к князю, как к единственному другу, в сердце которого не будет презрения к вам и негодования за ваше поведение. Не забудьте этих моих слов. Это единственный завет любви, который я могу вам оставить. Не забудьте его.
Голос И., при его последних словах, звучал точно колокол. Мне вдруг почудилось, что пронеслось что-то грозное, бесповоротное, что положило Жанне на голову венок не из роз, о которых она мечтала, а из терниев, ею же самой вызванных и связанных.
Я снова вспомнил определение капитана о Жанне. Сердце мое разрывалось, глаза были полны слез. Я глубоко поклонился Жанне и в первый раз не притронулся, прощаясь, к этим крохотным ручкам. Я хотел бы рвануть ее, обнять, образумить, но сознавал, что сил моих не было даже на то, чтобы мужеством поддержать ее. Я горько плакал, когда И. выводил меня из магазина, перед которым уже остановилась коляска с нарядными дамами. Только сила спокойствия и мужество И. помогли мне вспомнить о Флорентийце, мысленно уцепиться за его руку и остановить рвавшиеся рыдания. Мне казалось, что Жанна закусила удила и все лучшее в ней скрылось под мутью наболевшего сердца. Точно кривое зеркало отражало ей мир и людей в вульгарной форме, пряча все прекрасное под пошлостью и злобой.
Когда мы вошли к Ананде, он ни о чем не спросил, только сказал мне, по обыкновению точно залезая в мою черепную коробку:
— Раздели временное и уродливое от вечного, не умирающего. И поклонись страданию человека и той его муке, в которой будет он стоять, когда страсти засохнут, упадут, как шелуха. И он сам себя увидит в свете истины. Он ужаснется и будет искать света, который ему когда-то предлагали. Но путь к свету — это только сам человек. Научить здесь нельзя. Сколько ни указывай, где светло, — увидеть может тот, в ком свет внутри. Скорбеть не о чем. Помогает не тот, кто, сострадая, плачет. А тот, кто, радуясь, отдает улыбку бодрости страдающему, не осуждая его, а понимая его положение.
Через некоторое время вошел князь, сказал, что княгиня уже отдохнула после ванны, лекарства даны и мы можем начать лечение. Ананда и И. были сосредоточенны. Они коротко отдавали мне приказания. Все мы переоделись в белые костюмы, и я нес запечатанный пакет с халатами и шапочками, который мы должны были вскрыть у княгини и там же надеть на себя особо приготовленные вещи.
Я ни о чем не спрашивал, но чувствовал, что оба мои друга видят в настоящей операции что-то очень серьезное и трудное. Княгиня была беспокойна, на щеках ее горели пятна, видимо, ванна ее утомила. Ананда велел сестре приготовить бинты, еще кое-что проверил в приготовленных раньше лекарствах и дал больной капель. Когда она уснула, он сделал ей три укола и какой-то большой иглой довольно долго вливал в руку темного цвета сыворотку. Когда рука была забинтована, он велел мне все убрать в принесенные аптечки и футляры, сел возле кровати и сказал князю:
— Через два часа будет бред, температура, легкая дрожь тела. К утру все стихнет, больная будет часто просить пить. Давайте это питье по глотку, но не чаще, чем через двадцатиминутные перерывы. Можете вы сами точно все исполнить? Если появится тошнота или боль, пошлите за мной, но сами не отходите от больной. Так оба с сестрой и сидите, не отлучаясь из комнаты. Думаю, что все будет хорошо, и я сам приду без зова вас проведать.
Простившись с князем, мы пошли к себе, но Ананда увел нас в свои комнаты, где предложил нам разместиться по-походному. Мысли о Жанне не покидали меня. Я перечел еще раз письма брата и Флорентийца, приник к руке моего великого друга, моля его о помощи, и лег спать — в первый раз за все это время, — не примиренный и не успокоенный.
Не помню, как я заснул в этот раз. Но помню, что я поражался спокойному и даже торжественному выражению лица И., который сидел за столом, разбираясь в каких-то записках.
Утром, часов около семи, Ананда вышел из своей комнаты, говоря нам, что пройдет к больной один, а если мы ему понадобимся, пришлет за нами.
Я очень был бы не прочь еще подремать, но И. встал мгновенно. Это меня устыдило, и я тоже отправился в душ, раздумывая, что я ни разу не видал больным ни И., ни Ананду. Чем и как были так закалены их организмы? Я этого не знал и очень сожалел, что до сих пор не выполнил указаний моих друзей о гимнастике и верховой езде.
|
|||||||
|
Звезды Ориона - Путь Ора © Copyright 2020
|
|||||||